Одиночество
Вечерние сумерки затянули окно молочной. Нико, опустив голову, сидел у прилавка. Димитрий удовлетворенно подсчитывал дневную выручку. Спрятав деньги за пазуху, решительно встал.
— Так что, Никала, теперь я буду торговать один. Больше ты мне не нужен.
— Один? А как же я? Я тоже хозяин.
— Какой ты хозяин? Забудь об этом с сегодняшнего дня.
— Но ведь все, что я заработал, все, что скопил, тебе отдал.
— О чем говоришь? Вот они, твои деньги, пожалуйста.
Он выложил перед Нико пачку расписок, раскрыл и счетную книгу.
— Одна расписка... вторая, третья.,. Смотри хорошенько. А в кредит кто давал? Тут все сосчитано.
Нико с отчаянием посмотрел на расписки, тоскливо обвел глазами стены, с которыми так сжился.
— Хорошо, пусть будет по-твоему. Теперь мне уже все равно.
Со стены на него печально глядел олень.
— Уйду... — тихо повторил он. — Только возьму своего оленя.
— Твоего здесь ничего нет.
Нико ударил по прилавку кулаком так, что задребезжали стекла:
— Это моя картина!
Он вышел из молочной, держа оленя под мышкой. Две белые коровы на вывеске грустно глядели ему вслед.
Ноги сами собой вывели его к театру «Варьете». У входа висела оборванная афиша с половиной лица Маргариты. Нико долго смотрел на нее. Неизвестно сколько он еще простоял бы, но подошел работник театра и наклеил сверху уже другую афишу.
Когда Нико уходил ему встретился Датико Земель, который как всегда, направлялся в духан со своей шарманкой.
- Нико – джан, куда ты? Пойдем к Бего, выпьем по одной.
На этот раз Нико молча последовал за ним.
Когда они вошли в винный духан Бего Якишвили, там уже собралась веселая компания. Росеб медленно осушал огромный рог с вином. Нико робко подошел к прилавку, где восседал толстый Бего и положил перед ним картину.
- Тебе нравились мои картины, Бего.
Бего благосклонно стал ее рассматривать. Пьяные посетители выразили свое восхищение.
- У меня не денег, Бего.
- Что за беда? – развел руками Бего. – Чего грустить? Садись, ешь, пей.
Росеб передал ему рог, наполненный до краев. Прислуживающей в духане мальчик вбил огромный гвоздь над стойкой и повесил на него картину. Стройный олень, подняв ветвистые рога, гордо смотрел на пьяную ораву. Нико опорожнил рог. Пошатнулся от непривычки и, наконец, улыбнулся.
- Молодец, Нико, - одобрительно сказал органщик. – Пить будем, гулять будем. Садись сюда!
Нико покорно сел. С того дня он проводил время с ними. Один в своей каморке он погружался в грустные думы о том, что жизнь его не удалась. Но вот выходил он из дома, бродил по улицам и переулкам, где обыкновенно встречал хорошо знакомые и милые ему лица, добродушно окликавшие его, — и, глядя на них, поддавался хорошему настроению, снова замечал, что не погас мир красы Божьей... Они зазывали его, и он шел, садился и с удовольствием пировал с ними.. Его встречали с искренним радушием: А Нико влекли старинные обряды застолья с бесхитростной речью, он любил посидеть в углу и послушать простые и мудрые слова. «Тебе, Никала, послан талант от Бога, — нередко говорили ему, — рисуешь так, что никто с тобой не сравнится». Он верил и не верил. Конечно, говорили об этом бескорыстные друзья. Но действительно ли он был отмечен Богом?
Встреча с Кириллом Зданевичем
Неторопливо несет свои мутные волны Кура. Прямо в Куру спускаются склоны горных скал и, как ласточкины гнезда, лепятся на них дома с плоскими крышами и висячими балконами. Взад и вперед снуют водоносы, сгибающиеся под бурдюками, проходят ослики с корзинами. Важно выступает верблюд, выгнув длинную шею, полузакрыв глаза и пожевывая свою жвачку.
Нико пересек базарную площадь и пошел по грязной улочке. На нем — потрепанный пиджак и мягкая шляпа. Он сильно изменился. Время посеребрило виски, нужда и горе погасили огоньки в его когда — то живых глазах. Он шел мимо духанов и харчевен, из которых раздавались песни и веселые возгласы.
Ему доставляло удовольствие смотреть на разрисованные им вывески духанов. Вот духан «Самшобло», духан «Эльдорадо». А вот и Мухранский мост. А это что? На углу тоже еще один духан. Но ведь его здесь не было. Нико подошел к открытой двери, за прилавком с удивлением обнаружил Димитрия. Тот тоже его заметил:
—А, Никала, заходи, друг. Сколько времени тебя не видно было.
—А где хозяин?
- Теперь я здесь хозяин. Видишь, купил духан. Садись, гостем будешь. Как живешь? Работаешь еще?
- Да вот, работаю. Кому что надо нарисовать.
- Вот и хорошо. Нарисуй всякие карточки и вывеску красивую сделай.
— Для вывески материал нужен.
- Найдется, — сказал Димитрий. Он постарел, сильно раздобрел, но все такой же проворный и ловкий.
- Хороший духан у тебя, Димитрий,
Нико оглядел пустые стены. — Я его так разрисую, что он станет, как лес в сказке. И в этом лесу будут гулять олени, медведи и львы.
- Садись, закуси, вина выпей.
- Вина мне сейчас не давай. Когда кончу. А то не смогу работать.
- Хозяин, получи деньги, уходим, — позвали из угла, где сидела подвыпившая компания.
- Сейчас, князь — джан, — поспешил к ним Димитрий.
Расплатившись, они стали уходить. Пестро одетая, размалеванная молодая женщина с папироской в зубах прошла мимо Нико. Он посмотрел и не поверил:
- Тамара?
Она обернулась и закрыла лицо руками.
- Что ты здесь делаешь? — в отчаянии сказал Нико.
Она выбежала из духана. За ней последовали ее пьяные спутники.
— «Что ты здесь делаешь?» Ох -хо — хо! Ты все такой же чудак, Нико. Совсем не переменился, — сказал Димитрий с усмешкой.
В тот день он рисовал, да так, словно вел сердечную беседу с добрыми друзьями, открывая им свои горести и радости. Здесь на стенах дышала земля родная с ее горами и долинами, с городскими переулками и садами, с здешней людской жизнью, знакомой ему с детства. Это выражала себя сама душа народа. Того, кто смотрел на эти картины, они погружали в себя всем существом. С того дня прошло немало времени. У Пиросмани уже никогда не было столь большого заказа. Да он и не смог бы его выполнить. Чувствовал: жизнь подходила к концу. Однажды в духан Димитрия забрели два молодых человека, одетые по — европейски. Это были писатель Кирилл Зданевич и французский художник Мишель Ле—Дантю. Под низким потолком гремела зурна, заунывно и тревожно выводил свою мелодию дудуки. Они оторопело озирались на украшенные живописью стены. Усевшись за столик, продолжали внимательно их рассматривать.
- Вот это художник! — восторженно вырвалось у Ле—Дантю,
— Я вижу тут какие—то элементы Ван—Гога... У этого художника, наверное, тоже трудная жизнь. Какая мрачноватость колорита... И обратите внимание, как он себя ограничил в красках!
- Личность художника тут, безусловно, сыграла свою роль, причем довольно сильно, согласился Зданевич. — И личность эта крепко связана с здешними людьми, с их гостеприимством, простотой нравов... Все это легко прочитывается на стенах.
— Интересно, чьи это работы? — спросил Ле—Дантю. — Кто из местных художников писал их?
— Голубчик! — обернувшись к прилавку позвал Зданевич.
— Что прикажешь, князь — джан? — подбежал Димитрий.
— Откуда у вас эти картины?
— Картины?
— Ну да, кто мастер? Какой художник рисовал?
— Никала рисовал. Маляр Никала. Все духаны в городе разрисовал. И все вывески на них.
В это время Димитрия позвали, чтобы расплатиться, и он, извинившись, отошел.
— Вот, оказывается, откуда эти чудесные вы-вески! — улыбнулся Ле—Дантю.
— Этот человек очень любит животных, они умиляют его, — проговорил в задумчивости Зданевич.
— Да, тут есть и известная доля сентиментальности, — заметил Ле—Дантю. — Но для меня это талантливый самоучка, настоящий художник примитивного, «природного» искусства. У него все идет от души. И какая простота, никакой усложненности, которая бы помешала передаче чувств. Взгляните, как скупо все изображается. Подробности не играют роли, здесь — только мать и двое детей! — указал он на одну из картин.
- Подробности убили бы суть дела, а тут она выходит за счет этой простоты: мать и двое детей — это выглядит как символ. Теперь я понимаю: то, что он писал, вывески, научило его делать изображение как эмблему, добиваться предельной обобщенности. Вывеска — ведь та же реклама с ее броскостью, и сразу суть дела тебе в, лоб.
Зданевич подошел к небольшой картине, висевшей у прилавка.
— Ты только посмотри, - обернулся он к Ле—Дантю.
- Это молодой медведь, — подбежал к ним Димитрий! — Он хочет влезть на дерево, но не может.
- Простите, не скажете нам, сколько вы заплатили?
- Заплатил денег? — развел руками Димитрий.
— Никала просто так нарисовал мне.. Я его немного кормил. Хороший человек, но бедняга.
Они переглянулись.
— А вы не можете продать нам? — спросил Зданевич.
- Если господа желают, как я могу отказать?
Мы бы хотели эти две картины. Как вы оцените их?
Димитрий начал осторожно:
—Если князь — джан даст три рубля...
Зданевич, не говоря ни слова, вынул деньги. Димитрий был озадачен. Не продешевил ли?
- А где можно его увидеть? Скажите его адрес.
- Адрес Никала? Кто его знает? Он ходит туда — сюда... Взял свой ящик и пошел. Никала Пиросмани его зовут.
В маленькой темной комнатке Нико показывал гостям свои работы. Он был оживлен, но держался с достоинством. Незнакомые господа удивили его тем, как почувствовали каждую его картину. «Будто душу мою раскрыли и заглянули внутрь».
- Вы настоящий художник, господин Пиросмани, — сказал Зданевич. — У вас большой талант.
- Да, талант... — грустно согласился Нико. — У меня талант устал ждать... Комната должна быть светлой, а здесь всегда темно.
- А в углу что у вас тут?
— Краски, мой братец. Я ведь их сам делаю. Вы в костюмах, в галстуках работаете, а я нет. Одену старый фартук, зажгу лампу и наберу сажи. Нужно ногами размять известь и сделать белила. Потом взять большую кисть и покрасить белой или черной краской.
- Интересно, — сказал Ле—Дантю. — Белой или черной краской. Мне бы хотелось узнать, почему вы прибегаете к таким контрастам? Белая корова или черный бык? Или вот черный орел терзает белого зайца?
Нико задумался, потом проникновенно сказал:
- Я так понимаю: в жизни всегда рядом — добро и зло. Белая корова — добрая, кормит нас, дает молоко, а черный бык — зачинщик драки. Орел принадлежит царю, а заяц — это мы, бедняки...
Я видел ваших «Ортачальских красавиц», сказал Ле—Дантю. — Они тоже на черном фоне.
- Да, у них нехорошая жизнь... Но я рисую их белой краской, потому что жалею. '
Гости слушали с большим вниманием. Зданевич заинтересовался картиной, стоявшей лицом к стене. Он повернул ее к свету и вслух прочел надпись: «Актриса Маргарита». С черной клеенки на них смотрела, загадочно улыбаясь, женщина в белом воздушном платье танцовщицы, с оголенными плечами, с букетом цветов в руке. Добро и зло здесь вступили в борьбу. Но зло, по воле автора, отступило на задний план. Он простил ей все плохое, все мелкое, и на картине она осталась навсегда не продажной женщиной, сломавшей его жизнь, а актрисой, несущей людям радость. Он снова вспомнил, как впервые увидел Маргариту. Он тогда ходил, как завороженный. Она казалась ему красавицей из старых легенд, которые ему рассказывали в детстве.
— Вы не продадите нам этот портрет? — спросил Ле—Дантю.
Но Нико, очнувшись, повернул его снова к стене, сказал как бы извиняясь:
- Это я так... Для себя рисовал.
Зданевич заказал Нико свой, портрет. Но в назначенный день он запоздал, а когда пришел, застал Нико, сидящим на низком табурете и держащим в руках домовой фонарь.
- Ради Бога, извини меня. Бегал с утра, готовился к отъезду. Как мой портрет?
-Я ждал тебя утром. А сейчас заказ получил.
- Ты не знаешь, какая у меня радость! Нашел твоего «Жирафа».
— «Жирафа»? Помню, я его рисовал.
- Хозяин не хочет продать, не я еще пойду к нему... Уговорю.
- Тебе понравился?
- Он великолепен! Только почему у него такие грустные глаза?
- Я думаю, что он слишком высокий, — сказал Нико. — Он выше всех и потому всегда один... А согнуться не может.
- И не хочет, — подхватил Зданевич. — Он гордый...
- Очень гордый... Но ему скучно... И еще немного страшно, одному там, наверху.
Зданевич с удивлением наблюдал, как Нико наносит на фонарь надпись: «Молоканская улица Номер …»
- Новый заказ. Шестьдесят копеек заплатили, — объяснил Нико.
- Надпись на фонаре? Разве это работа для художника?
- Если мы не будем работать над низшим, как сможем сделать высшее?
- Мой славный Нико! Не представляешь, как мне трудно с тобой расставаться, — обнял его Зданевич.
- Все, кого я люблю, уезжают... — вздохнул Нико.
Я постараюсь помочь тебе. Твои картины выставят в Москве. Мы еще встретимся.
Больше они не встретились. Война разметала людей в разные стороны.